class="p1">На следующий день кончался срок моей лесной жизни. Прежде чем распрощаться, попросил охотников: как только поймают собаку, чтобы дали мне знать.

Едва рассвело, я направился в лесхоз к автобусу и по дороге опять встретил знакомые следы. Собака уже ходила ночью по другую сторону поселка. Я стал ее звать, но она не появлялась, не хотела ни с кем иметь дела, кроме своего хозяина.

Из письма, которое получил вскоре из лесного поселка, стало ясно: она так ни к кому и не подошла, ее видели несколько раз только издали, но поймать не было возможности. Сильно исхудала, ночевала где-то в стогах сена, около животноводческой фермы. Я искренне обрадовался, узнав, что за ней, наконец, приехал хозяин и увез с собой.

Невольно подумалось: хозяин может оставить собаку, а собака не бросит никогда. Такова собачья верность.

Беркут

Мы с братом Пашей и соседский Федя пробираемся тропкой на пасеку к деду Панкрату. Путь неблизкий, идешь в тайгу на день — бери продуктов на неделю. К походу приготовились по-настоящему: в котомке за плечами хлеб, соль, луковицы, котелок и, главное, спички. У Феди они даже в жестянке особенной — в воде не промокнут. Ну и, конечно, у всех в руках удилища с прочной леской из конского волоса, специально на хариуса. В холодных быстрых ручьях недалеко от пасеки его ловить не переловить. Для хариуса и котелки взяты.

Федина мать долго не хотела отпускать сына с нами в такую даль, да еще с ночевкой. Но под конец согласилась. Раздобрилась, накормила нас творожными шаньгами и пирожками с молотой черемухой, завернула в чистую холстину гостинцы для дедушки Панкрата.

Дед Панкрат не просто дед, как другие деды. Те, другие, живут каждый со своей семьей, в селе. А дед Панкрат живет один, и не в селе, а на пасеке, он — пасечник. В селе появляется редко и то по особой нужде.

У деда Панкрата напьемся чаю из душистых трав, с медом. Ух! Его угостим ухой, он это любит. Так мечтали мы, мальчишки. Дед Панкрат строгий, но это больше с виду, сам от души всегда рад нашему приходу. Бегать к нему на пасеку очень любили. Хотя и побаивались немножко. Тайга, она такая, тянется неизвестно куда, заблудишься — и дороги назад не найдешь. А то зверь встретится — жутко.

А деду Панкрату ничего не жутко: живет себе один. Пчелы его знают, кусать не собираются. Если какая налетит, в бороде запутается, он ее осторожно выпутает, посадит на ладошку, скажет ласково: «Лети, глупая, куда тебе надобно». Она и полетит. Видно, дедовы руки осторожные, ей крылышки не помяли.

Этой весной дед собаку завел. Щенка взял. Ему ведь на пасеке и словом не с кем перемолвиться, разве с Колчаком. А щенок Колчак уши навострит, голову набок повернет, внимательно смотрит за каждым движением — как будто и поговорили. Мы сами Колчака очень любим, идем и прислушиваемся: не подаст ли где голос, когда нас учует. Ему, наверно, вдвоем с дедом Панкратом скучно: ни побегать, ни поиграть не с кем.

Дорога сначала шла по открытому месту, и только на подходе к Тыргану — возвышенность, покрытая лесом. Мы вступили в таинственный полумрак больших деревьев. Даже шорох шагов тонул в плотной, как ковер, хвойной подстилке. Шагали мы бодро, в охотку, а все-таки очень обрадовались, когда Федя вдруг остановился и принюхался.

— Первый я учуял, — заявил важно. — Дед это Панкрат, дымарь раздувает. Близко. Нос у меня такой, за версту слышит.

Правда, немножко досадно, что не у меня, а у Феди такой нос удивительный. Но и у Колчака нос и уши оказались не хуже: нас и без дымаря учуял, с веселым визгом несся навстречу. Еле мы от него отбились. А тут за поворотом и ульи на полянке оказались, и сам дедушка Панкрат. Высокий, жилистый, в домотканом рыжем зипуне, с дымарем в руках, чем-то напоминая потемневший от времени кедр.

Он, не торопясь, отставил дымарь, откинул с лица сетку из конского волоса.

Мы остановились и, отбиваясь от Колчака, вразнобой сказали несмело:

— Здравствуй, дедушка…

— Чо, паря, поди устали? — пророкотал он раскатистым голосом.

«Чо» можно было принять как приветствие и как одобрение, что пришли его проведать. В деревне он никого не звал по имени и ко всем обращался — «паря». Это мы тоже знали.

— Нет, дедушка, не устали, — ответили мы.

— Ну, коли не устали, то молодцы. Сейчас попьем чайку и пойдем на перекаты. Нынче рыба хорошо клюет.

В небольшом домике с маленьким оконцем стоял до блеска выскобленный стол, широкая лавка и нары, покрытые овчинами. По стенам развешаны пучки душистых трав, от запаха их с непривычки щекотало в носу.

Дедушка Панкрат, продолжая разговаривать, расшевелил тлеющие под золой в печурке угли и положил на них сухую растопку. Вскоре закопченный железный чайник сердито забурлил.

После долгой дороги чай из душистых трав с сотовым медом и принесенными гостинцами был необыкновенно вкусным. Пили не спеша, с удовольствием. В домике было хорошо и уютно, приятно ныли ноги, и уже совсем не хотелось куда-то идти. Паша и Федя «клевали носами», дедушка Панкрат, заметив, осторожно сгреб их в охапку и, уложив на нары, укрыл зипуном. Вскоре из угла послышалось их ровное дружное посапывание. Я продолжал крепиться, чтобы не уснуть, но до меня уже откуда-то издалека доходил голос деда Панкрата. Я делал неимоверные усилия, чтобы понять, о чем это он.

— Ты лежи, лежи, — говорил дед. — А я тебе вот что расскажу: с весны в тайге у нас пара беркутов загнездилась, ну Колчак их никак невзлюбил. Они над пасекой кружат, а он лает, аж надрывается. Долго потом не может в себя прийти…

Дед еще что-то говорил, а я уже и не помню — меня окончательно сморил сон.

Проснулись мы все трое только на другой день рано утром, сбегали на речку, умылись холодной водой. Колчак нас встретил радостно, соскучился — ждал, пока проснемся, но тут же отбежал на середину поляны и залился сердитым лаем, какого мы от него еще не слыхали.

— Чего это он? — удивился Федя, протирая глаза.

— Все то же, — отозвался дед Панкрат и снял с огня запевший на железной печурке чайник. — Теперь, покуда не улетят, покою не даст и сам не успокоится.

Высоко над поляной парили две большие степные птицы. Они широко распластали огромные крылья и, казалось, совсем ими не шевелили, их